Инклюзия — это про то, что мы разные

Как так получилось, что вы решили этим заняться, как вы пришли к тому, чтобы открыть мастерские и «Огурцы»?

Я по образованию специальный психолог, то есть я училась выстраивать реабилитационные процессы и диагностику для детей с особенностями развития. Много работала с детьми, в основном с множественными нарушениями. У всех них была какая-то ментальная история плюс человек не ходил, не говорил или что-то еще. И с детьми я работала в Москве, все это было достаточно ловко. Я работала в детском саду, в школе в индивидуальном сопровождении с этими прекрасными товарищами, и на тот момент мне даже в голову не приходило, что все эти дети вырастают.

Так получилось, что педагогов учат для того, чтобы они работали с детьми, а не со взрослыми. Потому что считается, что педагоги взрослым не нужны. Ну и для нас даже, обучающихся специалистов, это была закрытая тема, что вообще и взрослые с нарушениями бывают. И вот на третьем курсе нас пригласили на практику в колледж для взрослых, и этот дивный новый мир открылся для нас.

Мы пришли на первую встречу с заведующей этого колледжа: она сидит за большим дубовым столом и говорит нам: «Вот вы, девчонки, ходите в балахонистых одеждах, по коридору, в туалет или еще куда-то — только вдвоем, потому что у нас не самое благоприятное заведение».

Когда мы все себе представляем ребенка восьми лет с синдромом Дауна, в голове возникает какой-то понятный более-менее образ, но когда ты думаешь о человеке с этой особенностью в 30 лет, образ получается не совсем приятный. Стоит сказать, что до практики в этом колледже я вообще не понимала, что это за люди. Потому что встречалась с ними только на улице. А как мы все в общественном транспорте делаем при встрече с таким человеком? Думаем, ну непонятный какой-то чувак, пойду пересяду в другой вагон или посмотрю куда-то в сторону и сделаю вид, что меня здесь нет. В общем, после такой встречи и за неимением опыта мы, конечно, немного все трусанули.

И вот я захожу в первый свой день на практику и понимаю, что я попала в какую-то невероятную керамическую мастерскую, где какие-то сложные формы, все глазурью расписано. Я вообще ничего не умею делать из глины, сейчас меня немножко научили наши. И я думаю: как вообще это происходит? Такие вазы огромные можно на аукционе тысяч за сто продать, а они хранятся в закрытом учреждении, в которое только по пропуску можно пройти. У них там есть свой внутренний музей вот этого декоративно-прикладного и люди, ну, конечно не совсем такие, как мы, но классные и, судя по всему, талантливые. И там, где есть какая-то опасность, ребята с агрессией, там везде есть педагоги, которые способны с ними это время побыть, и в целом это довольно безопасно.

Я обалдела. Все мои друзья на тот момент считали, что я немножечко поехала, потому что я работаю непонятно где и собираюсь всю жизнь с этим связать. А мне настолько это интересно было всегда, что я рассказывала о людях, с которыми работала, просто бесконечно. Приходила в гости к друзьям, они говорят про кино и книжки, а я им: «Прикинь, он есть не умеет», а они: «Чего?». А мне, наоборот, было очень интересно, потому что вот эти штуки, когда человек не видит или не слышит, более-менее предсказуемы. Понятно, чего от него ждать, как ему помочь, что нужно слепого ― подвести, глухому ― показать. А тут просто вселенная, совсем тебе неизвестная, как загадка кажется, и это прям меня зажигало.

И тут я вижу этих взрослых и думаю: как так, ведь даже мне, специальному психологу, было трудно попасть в этот колледж. Только по пропуску.

Система такая, что на сотни детских садов у нас есть десятки школ, на десятки школ ― единицы колледжей. Ну и где эти дети, которые из детского сада не попали в школу? Кто не попал из школы в колледж? Если человек в принципе попал в колледж, то он крут, круче многих своих таких же.

До того, как я попала в этот колледж, я боялась взрослых с умственной отсталостью. И тогда я поняла, что раз я боюсь, значит, наверняка все остальные тоже боятся, просто об этом так открыто не говорят. А ребята просто сидят там в этих закрытых мастерских и даже не имеют возможности общаться. То есть получается, что в нашем обществе существует тема, которую все боятся, о ней не говорят и с этим ничего не делают. Людей с особенностями, мягко говоря, очень много, и получается, что мы отрицаем огромную часть мира, внутри которого живем, и это очень несправедливо по отношению к нам же самим. Серый и белый, значит, есть, а черного нет?

И тогда в этом колледже я думала, что такого можно сделать, чтобы мы могли объединить работу профессиональных педагогов, ребята могли бы что-то делать, но при этом чтобы туда любой человек мог войти.

Понятно, что государственная система на тот момент точно не могла нам помочь, да и сейчас это тоже не самая простая штука, но возникла идея создать открытое пространство такого вот общения. В какой-то момент я начала работать в фонде «Путь», который делал мастерские для взрослых, в том числе одна из мастерских в колледже тоже принадлежала этому фонду. Но они все равно были закрыты. Волонтером туда попасть было непросто. В том числе потому, что специалисты боятся, что ребята будут нервничать, перепугаются, как это все пойдет и что это вообще будет небезопасно.

А меня прям не оставляла эта мысль, что нормально все будет, безопасно или по крайней мере не опасно. В общем, никто никого не убьет, сковородкой не приглушит. И я переехала в Питер с идеей, что надо что-то такое делать.

Работала на удаленке, в какой-то момент мне стало скучно и я вернулась к идее мастерских. Именно мастерских, потому что люди просто так не станут общаться, даже если у них нет нарушений: посади за стол несколько незнакомых людей, и вряд ли общение сложится. Вот тогда стало понятно, что труд ― это причина для общения, он не заработок, не вещи, он причина для входа в эту коммуникацию, и эта причина состоялась.

Так мы рискнули и сделали открытое пространство для общения и труда людей с нарушениями развития и нейротипичных людей — инклюзивные мастерские «Простые вещи».

У вас были какие-то, условно, проблемы во время его открытия, потому что, если есть какие-то закрытые колледжи, видимо, есть какие-то правила, по которым они должны быть закрытыми, или это просто в головах?

Скорее в головах. На самом деле тут все зависит от системы, которую ты выстраиваешь. У нас нет людей с агрессией и аутоагрессией, то есть мы обезопасили сами себя и всех окружающих. У нас ребята, которые в основном замотивированы на труд, хотят сами быть в мастерской без уговоров. Есть ребята, которые не могут выполнять нормально рабочие функции, лепить, пилить, шить, но они при этом внутри пространства находятся довольно гармонично и не требуют постоянного внимания.

А вы собеседование проводите?

Конечно! У меня после нашей встречи с вами три собеседования в свободном формате. Ко мне приходит человек, и я просто наблюдаю за ним: как он себя ведет, потому что, в принципе, формат собеседования — это довольно стрессовая штука, любой человек нервничает на собеседовании, не знаю тех, кто не нервничает. И если человек в этом нервном состоянии ведет себя так, что он не бросает предметы на пол, не орет на весь зал, то все в порядке. Тогда в свободной и спокойной обстановке он сможет сконцентрироваться и работать. То есть если человек на собеседовании может нарисовать что-то на отвлеченную тему, которую я ему задаю, — ну класс! Это такой первый барьер, если человек смог его переступить, то это уже победа и входной билет.

А вам хватило образования для организации таких мастерских и в принципе такой работы? Или вы как-то еще дополнительно учились?

Для организации именно с точки зрения реабилитации, построения процессов с ребятами — в принципе, да. Сейчас я меньше всего общаюсь с ними, у меня только входная часть, дальше общаются наши педагоги. Для построения какого-то бизнеса, что дальше пошло — это была дополнительная учеба, ну и самообразование, какие-то курсы, социальное предпринимательство.

Стоит сказать сразу, что тут мы очень хаотичны. То есть кафе мы запускали недолго думая. Мы просто захотели кафе, подумали, что будет классно на краудфандинге рассказать о нем. А когда ты всем обещал, что кафе будет, нет обратного пути. Мы заявились на 760 тысяч рублей, на кафе по факту потратили три миллиона. Конечно же, когда мы планировали сбор, мы ничего не посчитали. Было понятно, что денег нужно больше и что больше мы вряд ли так соберем, но вот что три миллиона — этого мы вообще не понимали. Со временем мы по-другому начинаем работать, конечно. Постоянно чему-то нужно учиться.

А расскажите чуть больше о том, как работает кафе «Огурцы»?

Да как обычное кафе, и это наша позиция, что должно быть просто нормальное кафе. Я даже иногда вижу, как люди, которые идут сюда и знают, что это какое-то социальное кафе, заходят и у них немножечко оцепенение. Они не ожидают, что зайдут в это место, что здесь так много симпатичного и так все вкусно. И они ждут, что где-то будет подвох. Ведь если это социальный проект, то это должна быть столовка с белыми стенами.

Но наша задача — и мастерские, и кафе организовывать так, чтобы не возникало чувство, что человек пришел, потому что ему так жалко или это важное дело. Нет, ему должно быть хорошо, потому что красивая чашка и вкусный кофе.

Помимо того, что у нас в кафе все сделано максимально в наших мастерских, у нас еще и авторская кухня, то есть все разработки меню — это наши рецепты, а не какие-то готовые. У нас свой хлеб, своя паста, мы сами делаем макароны. Все сиропы и добавки натуральные, у нас есть летняя линейка лимонадов и там сиропы, которые мы сами вывариваем от начала до конца. Это прямо наша позиция, чтобы не было никакой химии.

Ключевая идея именно в том, чтобы не было этого аванса, что здесь работают чуваки особенные — значит, им можно делать по-другому, где-то упростить. Не было этой скидки, чтобы она даже в голове не могла возникнуть, поэтому мы добиваемся максимального качества.

В кафе работают 12 особых, у них разное расписание от двух до восьми рабочих часов, обычно это один человек на кухне и один на баре. Сейчас из-за карантина сократили количество ребят. И сейчас получается, что на кухне работает два профессиональных повара и один особый помощник. И то же самое в зале: работает бариста, работает администратор и работает человек, который умеет варить кофе, и тогда он помощник бариста или он общается с гостями, приносит тарелки напитки.

Схема такая: все ребята, которые попадают в кафе, — они уже минимум два месяца поработали в мастерских, и это нужно для того, чтобы уменьшить количество рисков и непредсказуемых реакций. В кафе работать сильно сложнее, чем в мастерских, здесь постоянный наплыв неизвестных людей. К тому же здесь нужно много ходить, а в мастерских сидишь за одним столом: два часа занятие, обед, опять два часа занятие, нет такого движа. В кафе нужно быть постоянно включенным, и это включение — довольно стрессовая штука для каких-то ребят.

Мы в мастерских за два месяца успеваем понять, как человек реагирует в разных стрессовых ситуациях. И если у него слишком много эмоций или, наоборот, он застывает и не знает, что делать, скорее всего, в кафе он не попадет. Потому что для него самого это будет не классная работа. А здесь у нас такая команда смелых и умелых.

В целом задача кафе — быть тренировочной площадкой, такое транзитное трудоустройство. Когда мы здесь, ребят учим работать в общепите, и они точно знают как: они дисциплинированы, они могут прийти вовремя, понимают, чем обрабатывать поверхности, привыкли мыть руки, делать анализы вовремя. И вот после этого мы хотим, когда немножечко карантин стихнет, прийти к разным ресторанам и кафе Петербурга и предложить им внедрить к ним человека с особенностями. Мы поможем ему первый месяц, и, если все окей, ему можно давать смены пару раз в неделю. Это было бы круто, потому что в кафе лимит ребят уже исчерпан.

В мастерские может прийти любой человек?

В мастерские может прийти совершенно любой человек. У нас больше двухсот волонтеров — так или иначе все эти люди однажды были в мастерских. У нас и мастера сами, которые керамисты, столяры, прежде всего специалисты в своем деле. То есть они как бы имеют образование керамист, столяр, но они не имеют образования специального педагога. И это на самом деле плюс для них.

Вот у меня есть это образование, и оно, конечно, мне чаще помогает, чем мешает, но когда мне говорят «Вот придет девочка с синдромом Вильямса», я сразу представляю, как она выглядит, какой у нее характер, что она эмоциональная, что работать с ней будет непросто. У людей, которые не в этой профессии, есть предрассудки по поводу человека с аутизмом, человека с синдромом Дауна, человека с умственной отсталостью. На этом все. А у меня есть представление о двух сотнях расстройств физических и интеллектуальных, и по поводу каждого у меня свои стереотипы, и я очень благодарна нашим специалистам, потому что у них их просто нет.

Они встречаются с человеком, просто с человеком, и все узнают на практике. Здесь есть возможность такого классного педагогического поиска, когда ты чисто смотришь на человека и думаешь: «У меня есть эта и эта задача. Давай попробуем эту или другую, если что-то не прокатит — придумаем иначе». И это освобождает.

Я правильно понимаю, что инклюзию и социализацию можно назвать терапевтической практикой для людей с нарушениями развития?

Социализация бывает разной. Кто-то из ребят закончил школу в 21 и потом вообще никуда не смог попасть. Пришел к нам в 35 спустя столько лет сидения дома с родителями, никогда в жизни сам в магазин не ходил даже. Ему будет сложно, но при этом он функционально может делать любые задачи. Но из-за того, как он жил, ему сложно будет перестраиваться. Он будет по 40 раз ходить чай пить во время рабочего дня.

А есть ребята, которые сложнее в своих особенностях, им сложнее включаться в процесс и что-то делать, но при этом у них так жизнь сложилась, что они живут самостоятельно несколько лет и все прекрасно делают сами. У человека, у которого есть импульс к тому, чтобы что-то делать самому, какая-то ответственность за собственную жизнь, гораздо лучше будет получаться.

Но включить в деятельность можно любого человека, если он не находится сам в жутком сопротивлении. Например, у нас есть парень, у него психиатрическое расстройство и у него нарушен сон так, что он только часа в 3 дня просыпается и приходит в мастерские к пяти, а в пять они закрываются. Он очень талантливый и очень хочется с ним заниматься, но в пять все уходят. Периодически он начал приходить в полпятого, и вот эти полчаса творчества рядом с ним, они настолько важны для педагога, что мы все его просили стараться приходить еще пораньше, и он постепенно начал приходить. Я более чем уверена, что он не начнет ходить к 11 каждый день, но когда человек просто понимает, что все рады, когда он приходит, — это очень человека поддерживает.

Может быть, вы можете сформулировать свое определение инклюзии? Что это вообще такое?

Для меня это самый сложный вопрос. Мне просто кажется, что инклюзия — это не только про людей с особенностями, это вообще про разное. Про то, что мы разные, и то, что странно и несправедливо кого-то исключать. Как правило, все группы, которые мы не принимаем, — это группы, которых мы боимся. Чем больше мы не принимаем, тем больше в нас страха и тем меньше шансов с этим нормально справляться. Мне кажется, что инклюзия — это про знакомство со своим страхом в том числе. И про справедливость со всех сторон. Это же по отношению к нам самим справедливо, если мы перестаем отрицать большую часть нашего общего мира.