Реабилитация должна быть интенсивной: интервью с директором реабилитационного центра

Анна Симакова руководит центром реабилитации «Три сестры» с самого его основания. Вначале они с командой думали, что будут строить реабилитационный центр для пациентов после инсульта и перелома шейки бедра, а вообще начинали с идеи достойной старости (senior care). Но оказалось, что в первую очередь реабилитация — это восстановление функций: ходьба, независимость в быту, речь, глотание. И что стало причиной того, что человек перестал двигаться, уже не так важно: был это инсульт или ДТП либо у человека возникло онкологическое заболевание, ему вырезали опухоль и тоже наступили ограничения.

Так команда Анны пришла к тому, что будет заниматься теми нарушениями, которые случились в результате заболеваний и травм головного или спинного мозга. О том, как устроена реабилитация в таких случаях, Анна рассказала в интервью «Купруму».

Как обстоят дела с реабилитацией в России? Не знаю, можно ли это даже назвать рынком — скорее, медицинским направлением, потому что наверняка речь там идет далеко не про бизнес, а про позицию нашего оргздрава по поводу развития этого направления.

Это очень хороший вопрос, но он сложный. Первое, что хочу отметить: 10 лет назад, когда мы только пришли в социальное предпринимательство и разговаривали с врачами, банкирами, инвесторами, — со словом «реабилитация» какие были ассоциации? Санаторно-курортное лечение какое-то: гулять, воды, ванны. Что-то такое необязательное, с отпечатком советского прошлого…

Соляные пещеры?

Соляные пещеры, кстати, встречаются до сих пор. Не круто, понимаете? Реабилитолог — это вообще непонятно кто такой. Вот если хирург — это да, невролог… А вот реабилитация — это какая-то не очень интересная тема.

Прошло 10 лет. Что мы видим? Реабилитация — это тренд. Массажный салон хочет больше зарабатывать — напишет, что у них есть реабилитация. Дом сестринского ухода хочет как-то продвинуть свой продукт — возьмем одного инструктора ЛФК и напишем, что предлагаем реабилитацию. Или вышел закон, теперь государственная история — давайте заниматься реабилитацией. И отделение федеральной больницы скажет: «Да, у нас есть реабилитация». Она заключается в том, что реабилитолог ходит по палатам и что-то рекомендует.

Я вижу, что за 10 лет поменялось отношение к людям с инвалидностью, социальная история начала раскачиваться, и в этой связи заговорили о реабилитации. Например, Дудь выпустил фильм: «Беслан, реабилитация, Германия, дорого…» Люди стали немного представлять, что это серьезная часть медицины, что есть много каких-то не очень простых специалистов, это целая наука, и за это люди готовы платить.

Из советского не очень привлекательного направления это стало чем-то интересным, новым. Это видно даже по рынку труда. Раньше не было вообще никого и тебе нужно было придумать, как ты будешь растить специалистов, откуда ты будешь брать людей, кто они должны быть по образованию и как ты их будешь учить. Например, слово «эрготерапевт» никто не знал: кто это такой? Мы рассказывали. Сейчас выучили все термины, можем говорить на одном языке. Это второе наблюдение — что терминология зазвучала.

Но между тем по-прежнему нет стандарта, понимания, что считать реабилитацией, что она должна в себя включать, что там самое важное. Все понимают по-разному. Даже государственные рекомендации, которые есть, — их же можно читать по-разному, и реализовывают их по-разному. Могу себе представить, как теперь пациентам сложно сделать выбор.

Получается, что предложение есть, рынок растет, туда идут инвесторы, изучают, какая там маржинальность, а можно ли масштабировать это все… Но стандарта, что считать крутым реабилитационным центром, нет. Вот, например, мне было интересно, как пациенты выбирают центр в Штатах. Разумеется, реабилитация оплачивается страховкой, это дорого, это включено в страховой полис. У нас нет, страховка ничего не покрывает.

Даже по ОМС никак?

Сейчас они говорят: да, мы оплачиваем реабилитацию. Для примера: мы попробовали войти в ОМС, и нам выделили на это где-то 2600 рублей в сутки.

А сколько стоят стандартные сутки, если не секрет?

В нашей клинике цена за человека в сутки по принципу «все включено» — 23 000 рублей. А операционная себестоимость, если мы говорим про раннюю реабилитацию, порядка 17 000 рублей в сутки. Когда у тебя такие затраты, а тебе предлагают 2600 рублей — это, конечно, непонятно что, и в эти игры мы не играем.

Возвращаясь к Штатам: пациенту нужна реабилитация, и он выбирает, в какой центр ему поехать. Там есть такая оценка — шкала независимости FIM: грубо говоря, сколько баллов набирают пациенты с подобным диагнозом. Например, у этих прирост 1,5 в день, у этих — единица, а у этих двойка. Есть какое-то понимание, как можно оценить качество и сравнить. У нас такого стандарта пока нет и каждый по-своему понимает реабилитацию. Кто-то закупает роботов, нанимает одного инструктора ЛФК и говорит: вот, пожалуйста — восстанавливаем ходьбу. И люди думают: класс, сейчас встану и пойду.

Получается, эта шкала, грубо говоря, шкала успеваемости пациента, который реабилитируется, верно?

Это шкала функциональной независимости. Там 18 критериев, каждый оценивает какую-то функцию: передвижение, одевание верхней, нижней части тела, ходьба по лестнице, память, коммуникация… Оценивают пациента на момент поступления и на момент выписки. Прирост в количестве баллов, которые набирает человек, делят на количество дней, которые он провел в центре.

Я правильно понимаю: у нас официально в гайдлайнах министерства не зафиксировано ничего, чтобы унифицировать и оценивать клиники, например?

Есть рекомендации, как должна быть построена реабилитация, кто должен входить в мультидисциплинарную команду… Я, знаете, какую аналогию могу привести? Допустим, если вы когда-нибудь будете заниматься пожарной безопасностью где-нибудь. Представьте, что вы будете делать, если начнется пожар, как будет вестись эвакуация? Все эксперты, которых мы приглашали, говорят: вот вам инструкция. Сидит медсестра, у нее инструкция, и в ней написаны какие-то ну очень общие вещи: надо звонить пожарным, спасать людей, найти ближайший выход — что-то общее, правильное, но поверхностное. Потому что в конкретной ситуации нужно понимать: а где пожар, а сколько людей здесь есть сейчас, а ночь сейчас или день. Очень много разных нюансов. Поэтому рекомендации, конечно, есть, но когда люди их выполняют — одни пойдут спасать того, кто рядом, другие будут звонить пожарным, третьи сами побегут по лестнице. В реабилитации точно так же.

А вообще в организации такого центра что самое сложное? Найти квалифицированный персонал? Оборудование? Выстроить систему передвижения пациентов и врачей по центру?

Я буду отвечать, как работает частная клиника. Первый вызов — организовать стабильные продажи. Из-за того, что ни у кого нет понимания, что такое стандарт реабилитации, к чему она может привести, не все воспринимают реабилитацию как неотъемлемую часть лечения. Не все понимают, что реабилитация — это тоже медицина, которая способна изменить качество жизни человека. С одной стороны, есть ментальность у людей. Например, вот бабушке 70 лет, вот у нее инсульт. Ну, покупают кровать, матрас, сиделку. На самом деле такую бабушку можно отдать в реабилитацию и через месяц она будет ходить. Может, не так, как раньше, с тросточкой — но будет ходить. Или у нее нет речи — можно речь восстановить, а если не получится, можно подобрать альтернативную форму коммуникацию. А вот если травма у молодого человека, то все понимают: нужно бороться до конца. Или вот фонды: фонды для детей собирают всегда. На пожилых сложнее. Хотя если сравнить с медицинской точки зрения реабилитационный потенциал молодого парня с травмой, которая была 3 года назад, и пожилого мужчины, инсульт у которого был две недели назад, — у второго возможность восстановиться может быть гораздо выше, чем у первого.

А с чем это связано?

Это зависит от многих факторов. Первый — насколько серьезным был инсульт и травма, второй — как скоро начали реабилитацию. Были исследования, которые говорят, что первые три месяца — так называемый золотой период. В случае инсульта — первый месяц, сенситивный период, когда можно восстановить максимальное количество функций. Еще один фактор: реабилитация должна быть интенсивной. Если заниматься физической терапией в первый месяц с разной частотой, например два раза в неделю, через день или два раза в день, — есть разница по скорости восстановления и качеству восстановления.

Возвращаясь к вопросу, что самое сложное — продажи. Во-первых, у нас не очень просвещенные люди. Кажется, что если случился инсульт, то все потеряно, больше ничего нельзя сделать. То же самое с врачами, особенно в регионах. К сожалению, до сих пор, в 21 веке, встречаются чудовищные истории. Пациента выписали домой, прошло полгода, он звонит нам: «Мне сказали отлежаться дома, я отлежался и теперь могу заниматься реабилитацией». Как будто реабилитация — это противопоказание, если случился инсульт, хотя на самом деле это профилактика того же повторного инсульта, реабилитацией занимаются по-хорошему еще в реанимации.

Поэтому приходится очень много заниматься просвещением. У нас есть своя редакция, свой журнал, мы постоянно рассказываем о своей работе. У нас внутри компании культура такая, что просвещение — часть нашей профессии. Мы должны рассказывать, что у людей есть шанс изменить качество жизни. Быть максимально независимыми.

Чаще всего наши пациенты — это те, кто сам активно ищет способы вернуться к активной, независимой жизни. Поэтому нам приходится много денег вкладывать в просвещение, в рекламу — просто чтобы пациенты смогли нас найти. Хотя изначально наша бизнес-модель была такой, что тот врач, который ведет пациента в критическом периоде, например нейрохирург, выполняющий операцию, или невролог — он выписывает его домой и говорит: «Вам надо в реабилитационный центр». Я не знаю, почему так не работает. Либо нежелание углубляться в следующий шаг пациента, либо узкие рамки — «теперь по ОМС».

Вторая вещь, с которой мы сталкиваемся: почему-то есть мнение, что реабилитация — это должно быть недорого. Ну чего там? Вот операция — понятно, а реабилитация… Хотя если посмотреть на западный опыт, то реабилитация стоит не дешевле, а столько же или дороже.

Если вообще посмотреть на те суммы, которые собирают фонды (не на лечение, а на реабилитацию), — там какие-то дикие деньги…

Да. Потому что, во-первых, нейрореабилитация — это долгая история. Это не то что приехать на короткую операцию, скажем, удалить камень в почках. Реабилитация в инсульте — это месяц, тяжелая травма — это три месяца, черепно-мозговая травма — это может быть марафон на полгода: пока там все эти аксоны прорастут… К сожалению, это долго!

Второе. Когда мы имеем дело с реабилитацией, мы имеет дело с повреждением сразу нескольких функций: речь, глотание, движение, самообслуживание. И для всех этих функций время ограничено. Поэтому сказать «Давайте сначала займемся ходьбой! Потом займемся речью. А потом научим вас надевать носки» — не получится. Нужно делать все одновременно. И с каждым пациентом работает целая команда, 5-6 специалистов на одного пациента. Очень большая доля ухода, потому что люди приезжают из больницы часто в лежачем состоянии, требующем много помощи на первом этапе. Много медицины — потому что, опять же, как только пациента выписали из реанимации и он побыл в госпитале, могут случиться любые осложнения: повышен риск повторного инсульта, сердечной или почечной недостаточности, пневмонии, урологических инфекций, вопросы с конструкцией, которая стоит в позвоночнике, — все что угодно! Поэтому нужно много врачей, которые должны следить за состоянием, нужен дежурный врач, который сможет в случае каких-то серьезных ситуаций оказать первую помощь. Такая большая мультидисциплинарная команда, на одного пациента много людей.

И третья причина: реабилитация должна быть интенсивной. Каждый пациент занимается много, каждый день. Физическая терапия два раза в день, часовая эрготерапия, нейропсихолог — 4–6 часов восстановительной терапии в день. Поэтому реабилитация — это дорого. И приходится отвечать на вопросы, просвещать, рассказывать. Если вам говорят, что реабилитация стоит 3000 рублей в день, — это не реабилитация, это что-то другое, какая-то часть.

Еще одна сложность — собрать команду, обучить ее. Как ни крути, в России это новое направление, у нас просто нет университетов, нет факультетов, которые выпускали бы сразу готового специалиста. Поэтому у нас есть внутренняя система обучения, где человек может перейти из грейда в грейд только сдав экзамен. Приходится вовлекать много разных специалистов, супервайзеров, отправлять на курсы, учить.

Особенная сложность — со средним медицинским персоналом: медсестры и помощники по уходу. В США это уже отдельная профессия, а у нас приходят медсестры и говорят: «У вас очень сложно работать». И ротация кадров в сестринском направлении высокая. Те, кто выбирает реабилитацию своей карьерой, понимают, что «Три сестры» — школа, они приходят и остаются. А вот с медсестрами сложнее.

Причина, почему реабилитация дорогая, — это немалые инвестиции для строительства большой больницы с доступной средой. Наше здание — на 6000 квадратных метров, мы находимся в лесу, и создать эту инфраструктуру, работающие коммуникации в лесу — это трудно. Например, за 10 лет мы так и не смогли выпросить нам дорогу. Понимаете, мы все-таки средний социальный бизнес, и нам выделить несколько миллионов на ремонт дороги — это сложно. Всегда есть необходимость купить Холтер, какой-нибудь новый тренажер, бронхоскоп или построить второй бассейн. И кажется, что при таких приоритетах выбирать ремонт дороги странно — дороги, которая принадлежит не нам. Казалось бы, в районе большая крутая клиника, и вы не можете нам помочь, выделить деньги на дорогу за 10 лет? В общем, пока нам не удалось. Хотя высокие персоны, которые приезжали к нам лечиться или лечить своих родителей, говорили: «Сейчас мы вам поможем!» — но выписывались и… (улыбается).

Есть ли у вас своя психологическая служба и как вы работаете с пациентами в этом направлении? Со всеми ли работаете?

Да, конечно, психологи и нейропсихологи — это отдельная служба, такая же равносильная, как физические терапевты или эрготерапевты. Что входит в золотой стандарт реабилитации? Во-первых, лечащий врач. У нас это неврологи или кардиологи, но, по сути, это должен быть GP, потому что он берет не критическое состояние, а наблюдает за тем, какие нужны предосторожности в реабилитации, барьеры. Он должен заметить, если развивается какое-то осложнение, или госпитализировать пациента обратно в реанимацию.

Вторая часть — это физическая терапия, потому что нет такого, что приезжает пациент и у него не нарушено движение. Даже если он ходит, он испытывает сложности с балансом, болевой синдром… Поэтому физическая терапия — то, что у нас называют ЛФК, — это обязательно. Как правило, два занятия в день: до и после обеда.

Третья — это эрготерапия. Все, что связано с независимостью в быту, возвратом в профессию и хобби. Насколько человек может быть один, как он может справляться самостоятельно. Это оценка среды и функциональности человека в ней. А дальше в зависимости от того, нарушена ли речь или когнитивные функции — память, прагматика, калькуляция, — добавляются логопед и нейропсихолог. Если пациент в депрессии, тогда нужен психотерапевт. Если есть нарушения тазовых органов — тогда подключается нейроуролог. Ядро — физическая, эрготерапия и медицинская составляющая, а дальше, как модули, добавляются еще специалисты по нарушениям. Когнитивные нарушения чаще всего бывают у пациентов с черепно-мозговой травмой или после инсультов. Если поврежден позвоночник, то когнитивно пациент сохранен, но, скорее всего, у него есть депрессия.

У нас есть нейропсихологи. Если это когнитивные нарушения, то нужны специальные тренинги: восстановить память, концентрацию. Здесь часто работа выстраивается с эрготерапевтом: для нас важно не просто то, как пациент последовательно, скажем, разложит на столе три карточки, а то, насколько он потом сможет в жизни, например, заварить чай — ведь это тоже три компонента: взять пакетик, налить кипяток в стакан и опустить туда пакетик. Мы стараемся делать совместные занятия нейропсихолога и эрготерапевта, чтобы те нарушения, которые есть у пациента, были решены через быт и жизненные ситуации.

А эрготерапевты работают только в клинике или могут приходить и домой, после выписки? Я так подозреваю, что дом и клиника — это немного разные среды.

На Западе, конечно, да, эрготерапевты приходят домой, и это эффективно, а в России это направление пока совсем не развито. Более того, я даже смотрю на запрос пациентов: вот физическая терапия — это понятно. А вот резать салат — это некоторыми обесценивается, например мужчинами.

Здесь очень важно найти нужную для пациента цель: например, «Я хочу вернуться на работу. Мне не важно сейчас учиться надевать штаны, если я буду лежать дома. Мне важно вернуться на работу». Для этого нужно изучить, сколько у него там ступенек, как устроено рабочее место, какой там дверной проем. У нас есть услуга «Адаптация квартиры», когда эрготерапевты могут выехать на дом.

Сейчас чаще всего работа строится так, что мы просим прислать видео с квартирой и даем рекомендации, что нужно переоборудовать. К выписке делаем набор всяких полезных штук, которые облегчают жизнь пациента дома: доски для присаживания, адаптированные столовые приборы, противоскользящие коврики, чтобы тарелка, например, не сдвигалась и пациент не нервничал, специальные ободки на тарелки — если у пациента захват от себя и ложка с едой вылетает на стол, он расстраивается… А если он упирается в ободок, то он может набрать ложку, поднести ее ко рту и проглотить.

Много внимания уделяется родственникам. Есть группы, куда могут приходить родители, родственники и решать какие-то свои проблемы — усталость, разочарование, гнев. Вообще, в реабилитации принцип: семья — это часть мультидисциплинарной команды.

Мы часто сталкиваемся с тем, что люди после выписки ничего не знают про свое состояние. Врачи, к сожалению, не всегда имеют достаточно времени и желания подробно поговорить с пациентом и его семьей. Часто пациент поступает к нам — его прооперировали, выписали, — и он ничего не знает про свой прогноз. Вплоть до того, что нам надо рассказать, какие у него есть ограничения с конструкцией, которая у него в позвоночнике, какой вообще долгосрочный план. Очень много вопросов связано просто с информированием, что случилось, над чем мы будем работать, как мы будем дальше действовать.

Реабилитация — очень интересная вещь. С одной стороны, там много медицины. Нам нужно не пропустить тревожные сигналы, а с другой стороны, человек, пройдя весь этот ад — реанимации, больницы, снова реанимации, операции, — попадает в реабилитацию. И следующий его шаг — он выпишется домой, в прежнюю среду, в которой он жил, пока не случилось несчастье. И здесь философия — выписать его максимально независимым. Тут очень много человеческого, много эмпатии и здравого смысла, логики, как дальше будет жить человек, что он будет делать. Поэтому семья — это тоже наша команда. Нам нужно, чтобы они рассказали, а что это за личность, а что было ему интересно. Представим, что пациент не говорит. Нам неоткуда получить информацию, кроме как от родственников. С кем он жил? Кто принимал решения? Кто человек по профессии? Что ему интересно? Как нам правильно выбрать цель?

При выборе цели нам важно мнение семьи. У нас есть семейные встречи, они проходят два раза за курс. Первый раз в самом начале, когда прошло буквально три дня, и мы оцениваем состояние и предлагаем поставить такую-то цель: что вы думаете? Насколько это вам важно, интересно, насколько это вам подходит? Вторая — перед выпиской, когда рассказываем, каких результатов достигли, какая оценка по шкале FIM, каким может быть следующий шаг, как сейчас нужно устроить быт, нанять ли сиделку и какую. Или предложим продлить курс. В общем, семья — это очень важно, это неотъемлемая часть команды, и лечащий врач много времени проводит в беседах с семьей. В этом смысле мы открыты: если обычно в больницу не пройти, не спросить ничего, то у нас приветствуются посещения. Можно приехать и остаться на реабилитацию со своим близким. И это всегда хорошо: если родственник остается на реабилитацию с пациентом, то он может учиться.

Кто у вас чаще всего реабилитируется? Это люди в возрасте — с условно возрастными травмами — или дети? Сколько молодых людей?

40% — это постинсультное состояние. Люди, которые понимают, зачем это нужно. Чаще всего дети ищут реабилитацию для своих родителей, платят за себя сами. Другая большая группа — наверное, 50% — это молодые люди до 50 лет с травмами головы и позвоночника. Чаще это экстремальный спорт, ДТП, мотоциклы, парашюты, упал с дерева, попал под поезд… Половина находит деньги и платит за себя самостоятельно, половина — это те, за кого платят спонсоры, благотворительные фонды, компании-работодатели. В этой же группе молодые люди после онкологических операций. Еще 10% — это дети с самыми разными диагнозами: инсульты, травмы, ДЦП.

Как часто к вам приходят на реабилитацию — и насколько это вообще корректно назвать реабилитацией в их случае — люди с диагнозами вроде рассеянного склероза или болезни Паркинсона? Когда речь идет скорее об адаптации к жизни с ними.

Да, такие пациенты тоже бывают. Их, конечно меньше, чем тех, кто в ранней фазе после инсульта, но они тоже есть. В каждом случае все определяется целью. Кто-то хочет поработать с балансом, убрать головокружения, вернуться на работу, кто-то хочет гулять со своей собакой, кому-то мешает болевой синдром.

Например, пациент с рассеянным склерозом чувствует, что стал слабеть, есть боли, он не может больше держать спину или равновесие. Исследования говорят, что, конечно, нельзя вернуть пациента в прежнее состояние, но можно снизить интенсивность каждой последующей атаки, чтобы она не так сильно забирала функции у пациента, поэтому это профилактика силы следующей атаки.

Например, если к нам приезжает пациент с черепно-мозговой травмой 10-летней давности или с инсультом 5-летней давности, мы не можем сказать, что сейчас решим вопрос парализованной руки, — это будет вранье. Но мы посмотрим, что можно сделать, чтобы человек больше задействовал эту руку. Что у него не получается? Бывает так, что спустя 10 лет с черепно-мозговой травмой выясняется, что человек не мог сам чистить зубы. А можно придумать механизм, чтобы он смог это сделать. Мы не в силах восстановить руку, но мы можем придумать, как задействовать эту руку.

Как часто вы видите примеры «продажи волшебства»? Насколько такое «шарлатанство» развито в России? Встречаете ли вы таких пациентов?

Вы знаете, у меня такой подход, что я не очень люблю смотреть за конкурентами — что они там предлагают: шарлатанство или нет. Не могу сказать, что я это часто встречаю, потому что я очень сосредоточена на пациентах внутри клиники и международном опыте, и мне неинтересно, кто что еще делает. Но, безусловно, когда к нам приезжают пациенты, у них есть опыт того, что они пробовали. И у них может быть мнение, что, например, магниты помогают. С этим работать сложнее: если у пациента такая установка и он верит, что это то, что поможет ему встать на ноги, то здесь нужно заниматься просвещением и с уважением отнестись к позиции пациента. Если ее обесценить, скорее всего, не удастся установить с ним контакт. Кто-то верит в магнит, кто-то просит отвести к шаману, кто-то — привести батюшку. Мы, когда занимаемся реабилитацией, действуем в поле доказательной медицины. И если к нам пришел пациент, которому доктор прописал _{мексидол}, то мы не будем его назначать и объясним, почему мы этого не делаем. Но если есть такие важные вещи для пациента, как, скажем, «пригласите мне батюшку», — я с уважением отношусь к таким просьбам. Не только в вопросах веры: кто-то верит в арт-терапию, например.

Как связано питание с реабилитацией, занимаетесь ли вы меню? Для многих пациентов, которые восстанавливаются после травмы, есть какие-то поверья, которые вроде бы помогают?

Очень хороший вопрос. Питание — это целое большое направление в реабилитации. Например: пациент с травмой головы или позвоночника очень сильно похудел. У него дефицит массы тела, нет сил, он не может вставать и заниматься сейчас. Поэтому здесь важно считать калораж: смотреть, сколько он употребляет, сколько он ест белка, особенно если есть пролежни, потому что белок влияет на их заживление.

Если у пациента гатсростома или зонд — он на особой нутритивной поддержке. Со временем, если есть возможность снять стому, он восстанавливает глотание и часть пищи получает через рот. Когда нарушено глотание, есть несколько этапов, что нужно есть, чтобы это глотание восстановить. Какая должна быть консистенция еды? Мед или вода — очень разные для глотания составы.

Пациент начал есть сам, рукой. Но из-за того, что движения пока не такие ловкие, какой-нибудь винегрет у него быстро разлетится, потому что рука трясется. Это не будет способствовать мотивации, он бросит эту ложку и больше не будет есть самостоятельно, потому что ему стыдно, он испачкался. А если дать ему пюре, то даже если ложка опустится, оно на ней останется, и он скажет: «Как здорово, у меня получается!»

Или пациент с диабетом после инсульта — для него тоже будет отдельное питание. Сейчас, например, с коронавирусом на фоне антибиотиков нужна особая диета, потому что у многих пациентов наблюдается колит.

Короче говоря, с одной стороны, много медицинского — в части, связанной с глотанием. С другой стороны, особенно когда мы были маленькой клиникой — на 35 мест, — мы умудрялись делать пациенту что-то приятное, что-то, что он любит. Если человек хотел жареной картошки, наши мощности позволяли пойти и сделать ему жареной картошки. Сейчас, когда в клинике 100 мест, плюс мы кормим всех сотрудников и еще родственников из сопровождения, мы работаем на какой-то предельной мощности. Поэтому наша задача и соблюдать медицинские показания, и делать просто вкусную еду.

В прошлом году мы позвали к нам шеф-повара, который работал в отеле, хотя до этого мы все время спотыкались об организацию питания в больнице, пробовали абсолютно разных людей на должность управляющего нашим рестораном и испытывали сложности. И тут пришел Костя — человек, который работал в отеле и понимает, что кому-то нужно в номер, кому-то здесь, что есть час, чтобы накормить всех, потому что дальше очень плотное расписание, чтобы все могли выбрать, что им нравится… В общем, он понимает, как устроены технологии, и с момента, как он пришел, я забыла, что есть эта тема.

В реабилитации везде и во всем будет специфика: как построено здание, какие раковины, какую одежду вы рекомендуете, включаете вы музыку или нет, сможет ли человек нажать эту кнопку, еда — какая ложка, сможет ли он поднести ее ко рту. Например, пациент начинает ходить, и вот уже кажется, что он держит баланс, — но он падает. Падения могут привести к откату. У нас есть протокол «Красный браслет»: человек с красным браслетом должен передвигаться по клинике в сопровождении, у него риск падения. В общем, в реабилитации все время есть какие-то нюансы, медицинские и человеческие одновременно.

Беседовала Лизавета Дубовик