Что не так со скринингом рака молочной железы в России

В течение всего октября во всем мире рассказывают о профилактике, диагностике и лечении рака молочной железы (РМЖ). Это привлекает внимание крупных меценатов, фондов, клиник, врачей и пациентов. Очень много говорят о скрининге — тестировании здоровых женщин из групп риска на предмет РМЖ. Мы поговорили с руководителем маммологического центра К+31, сертифицированным European Society of Breast Imaging врачом-рентгенологом МГУ им. М. В. Ломоносова Ольгой Пучковой и онкоэпидемиологом, научным сотрудником ФГБУ «НМИЦ онкологии им. Н. Н. Петрова» и Европейского Университета в Санкт-Петербурге Антоном Барчуком о том, почему в России на самом деле нет никакого скрининга рака молочной железы, отчего не работает то, что есть, и что можно предпринять.

Клиники заявляют о своем участии в «Розовом октябре», проводят какие-то акции, фонды вписываются и организуют лидеров мнений, бизнес поддерживает, ну а государство выпускает очередной приказ. Вообще в России есть какой-то выхлоп от тех же самых «Розовых октябрей», на ваш взгляд?

Ольга: На мой сугубо личный взгляд, если мы не будем говорить о государственных программах и правильной организации системы скрининга, все будет так же, как сейчас, — без особого смысла. Правильно организованный скрининг — популяционный, когда мы обследуем большой объем здорового населения с определенного возраста; когда мы четко понимаем, кто и к какой группе риска относится; когда мы контролируем качество этого обследования. Ну и, в общем-то, Антон, наверное, потом скажет, что даже в популяционном скрининге, если не пришло 70% женщин, приглашенных на скрининг, то это все становится не очень эффективно.

Антон: Что ж, получается, что не нужны все эти «Октябри», «Ноябри» и прочее?

Ольга: Они нужны, потому что сегодня меняется мир. Чем больше людей знает о том, каким должен быть правильный скрининг, тем больше шанс, что это приведет к запросу на нормальные скрининговые обследования. Поэтому я считаю, что «Октябрь» нужен, что эту проблему надо поднимать, в том числе для того, чтобы мы сейчас так с вами собрались и обсудили наболевшее.

Антон: Давайте представим себе, что у нас есть этот «Октябрь» и при этом мы знаем, что прямо сейчас добрая половина СМИ рассказывает, мол, а давайте вы пойдете к маммологу, давайте вы самообследуетесь, будете проверять свою грудь каждую неделю. Это не то, что должно быть в информационном поле, и это искажение информации. У меня вопрос: не будет ли от «Октября» больше вреда, чем пользы, от этих разговоров, которые, по сути, заставят женщин делать то, что им не надо делать?

Ольга: Здесь я согласна с Антоном. Женщина может прийти и сделать маммографию, потому что она где-то услышала, что это необходимо. А исследование может быть сделано на неадекватном оборудовании, рентгенолог может читать маммографию между снимками коленок и грудных клеток и что-то не увидеть. И не потому, что он плохой рентгенолог, а потому, что он не специализируется на заболеваниях молочной железы, и в конечном итоге нас ждет разочарование. В России неоднократно инициировались программы скрининга, но в конечном итоге ни к чему не приводили. И недоверие, формирующееся к системе, потом очень сложно перебороть. Мне кажется, что следующая программа скрининга должна стать действительно чем-то новым: все изначально должно быть правильно организовано. А если мы не можем это организовать, то и нечего приглашать женщин пройти скрининговое обследование.

А как тогда правильно организовать? Вот в идеале как должен выглядеть скрининг на уровне государства, чтобы все, кто в это впрягается, делали это не зря, и чтобы те, кто приходят, не пострадали?

Антон: Скажу глобально про скрининг рака вообще, а Ольга прокомментирует по скринингу рака молочной железы в частности. Потому что особенности организации, по сути, одинаковы для всех программ скрининга. У нас должна быть популяционная программа: это значит, что в ней должно участвовать 60 — 80% из той группы, в которой проводится этот скрининг. То есть это женщины от 50 до 75 лет. Получается, 80% женщин в стране от 50 до 75 лет должны в ней участвовать.

Второй момент: должна работать система приглашений, и должен быть регистр скрининга. Это нужно, чтобы посчитать охват и сказать, что пришло 70%. Нужно знать, кто у нас эти 100%, и знать, что из этих ста пришли семьдесят. Знать, кто конкретно пришел, что с ними случилось, где и кто им сделал какое обследование и чем это закончилось. Для этого в странах, где это устроено, работают регистры и высылаются на дом индивидуальные приглашения, а потом отслеживается то, как человек прошел или не прошел обследование. Каждый участник программы здесь активен, а не пассивен, как у нас, когда людей зовут, просто говорят, мол, приходите мы вам сделаем. Придут или не придут? Сколько пришло — непонятно, кто пришел — непонятно, те ли пришли — непонятно. И так сойдет, в общем. Вот такая логика каждый раз.

А то и «мертвые души» пришли…

Антон: Да вопрос не в «мертвых душах», а в том, что нет адекватных данных. Данные должны быть на уровне каждого человека, чтобы потом можно было посчитать, и это касается любого скрининга. Для этого в странах, где его проводят, создают специальные организации, отвечающие за скрининг. То есть скрининг нельзя вешать на отдельных онкологов, терапевтов, маммологов. За саму программу отвечает отдельная организация, которая занимается только скринингом: считает этих людей, готовит приглашения, высылает им приглашения, потом смотрит, пришли люди или не пришли. А вот врачи и диагносты должны просто провести обследование на приличном уровне.

Таких организаций, как я понимаю, в России нет. Пока?

Антон: У нас традиционной схемой пошли: сделали приказ о диспансеризации и решили, что вместе с приказом все будет работать. К сожалению, на бумажке, даже если моментами там есть правильные вещи, приказ все равно остается приказом и ничем более. А тут важно не то, как оно на бумаге, а как оно реализуется. И в этом приказе, если его развивать, нужно описывать не только возрастные группы, не эту таблицу, мол, сколько раз и кто куда должен приходить.

Но и коммуникацию саму прописывать?

Антон: Да. Это не может организовать врач, потому что врач должен заниматься своим делом: принимать людей, ставить диагноз и говорить, что делать дальше. Нельзя вешать на людей дополнительно обязанности по организации программы, а потом еще с них спрашивать.

Предположим, что мы решили правильно организовать скрининг рака молочной железы. Теперь нужно понять, какие у нас возможности. И вот дальше Ольга расскажет, что женщинам нужно с этим делать.

Ольга: Да, это не менее острый вопрос: даже если мы создадим такую структуру, где всем будут рассылаться приглашения, будет единый софт, будут учитываться те, кто пришел на маммографию и не пришел, проходит ли женщина обследование на регулярной основе или эпизодически, нужно знать в том числе причину смерти пациента, из-за чего женщина умерла — может, ее сбила машина и причина смерти не рак молочной железы. Это нужно, чтобы понимать, работает скрининг эффективно или нет.

Возникает вопрос: а какие проблемы есть на каждом этапе скрининга — диагностическом этапе, этапе дообследования пациентки, а также этапе лечения? Потому что если на каком-то из этих этапов существуют проблемы, то скрининг будет неэффективным. Почему? Потому что в результате этого скрининга не снизится смертность от рака молочной железы. То есть если мы посадили идеальных врачей и они выявили изменения на маммограммах, но у нас есть проблемы на этапе дообследования и постановки диагноза, то тогда зачем мы пригласили женщин на обследование? Результата не будет. Или если у нас все нормально, мы классно делаем маммографию и классно дообследуем на втором этапе, но у нас дальше в цепочке стоят так себе хирурги и не очень химиотерапевты и вообще все там не очень, то эффект от того, что мы всем сделали маммографию и отлично дообследовали, тоже теряется.

Так что организовывать это вообще должна внешняя структура, в которую войдут представители каждой специальности. И при этом скрининг должен быть выведен из программы диспансеризации. На всех уровнях мы должны понять, что нужно конкретно под эту задачу отучить рентгенологов и они смогут правильно читать снимки. Например, в нидерландской программе скрининга, которой больше 40 лет, рентгенологи обучаются каждые 6 месяцев, притом что они описывают 300 рентгенограмм каждый день. Это нужно, чтобы понимать сложность скрининговой маммографии, — и так каждые 6 месяцев в течение 20 — 30 лет. Сколько человек работает в скрининге, он проходит обучение и тестирование каждые 6 месяцев, чтобы понимать, что он работает на нужном уровне.

Помимо всего прочего, есть вопрос в дообследовании. Из-за странного подхода в образовании у нас нет понятия мультимодального специалиста. За границей один человек делает маммографию, он же знает ультразвук, он же знает МРТ, он же знает оптимальный метод забора материала из подозрительной зоны. У нас же здесь отдельно тот, кто смотрит маммограмму через снимок коленки, вот здесь кто-то делает УЗИ груди в перерывах между малым тазом, а здесь врач МРТ описал 10 суставов и тут ему принесли МРТ молочной железы. И это приводит в конечном итоге к низкоэффективной диагностической системе. И все это потому, что для мультимодальной работы в России нужно три сертификата, а в Европе и Америке один.

Каждый сертификат — это два года, то есть шесть лет нужно потратить, чтобы вырастить специалиста, который сможет правильно дообследовать женщину. А теперь угадайте, сколько таких специалистов на сегодняшний день, у которых есть эти сертификаты? Их единицы.

В России женщины от момента, когда у них нашли какие-то изменения на маммографии, до момента биопсии проходят 10 кругов ада. Человек в этой круговерти может вообще потеряться. Вот прямо недавний случай. Приходит ко мне пациентка и говорит: «Вот я 6 месяцев хожу, мне за 6 месяцев сделали 2 маммографии и говорят, что у меня все нормально, а у меня есть ощущение, что у меня что-то с соском не так». Она раздевается, я ее смотрю и вижу, что есть просто такая легкая отечность в зоне соска. И ведь учреждение в целом серьезное, а человеку просто говорят: идите, мол, все нормально. Почему? Потому что специалист не мультимодальный, не понимающий основ онкологии молочной железы, не понимающий, что отсутствие изменений на маммографии — это не равно изменений нет в молочной железе. Врач не виноват, виновата система обучения. В конечном итоге на МРТ мы выявляем у нее опухоль 3 сантиметра за соском с метастатическим поражением лимфатических узлов. Понимаете, да? Пациентка могла бы до бесконечности приходить на маммографию, пока метастазы не появились бы вообще везде.

Именно поэтому скрининг нужно организовывать комплексно, с привлечением специально подготовленных компетентных специалистов. И до тех пор, пока мы не поймем, что должны сделать что-то вместе, не для отчетности, а для людей, для пациентов, — ничего не будет.

Получается, что со всех сторон проблемы: в каждом этапе какая-то черная дыра, начиная от образования и заканчивая организацией и информированностью. Так с чего начинать — как разбираться с этим драконом, какую из голов сначала надо рубить? За какой конец веревки потянуть?

Антон: Слушайте, мы когда начинали все это обсуждать лет 8 назад, то были очень оптимистичны: думали, вот сейчас мы тут все встретимся, договоримся, пару лет — и все будет работать замечательно. А наши коллеги из других стран на нас так смотрели и говорили: «Ну, мы запускали 10 — 20 лет». А мы такие: «Да ладно, вы просто все медленные, а мы сейчас все быстро сделаем».

По факту выясняется, что они были правы, а мы — нет. До сих пор топчемся на месте, по сути, уже много-много лет. Основная проблема в данный момент, мне кажется, в том, что никто не хочет понять, что эту задачу нельзя решить быстро, глобально и сразу, это так не работает. Сложнее всего этот факт донести до чиновников. Всем нужен быстрый результат. Очень сложно объяснять кому-либо, да даже обычным людям, что мы сейчас начнем работать, а лет через 10 у нас что-то начнет получаться. Это никому не нравится, и по итогу мы каждый раз видим тот самый пресловутый приказ. Таких фальстартов было очень-очень много и на моей памяти. Я бы начал с того, что надо определиться, кто будет этим заниматься: этим не могут заниматься любители по доброте душевной.

Мне кажется, подобные истории заканчиваются тем, что находят козла отпущения и сваливают ответственность за неудачу на него.

Антон: Нужна организация с полномочиями и с постоянным финансированием, с понимаем того, что это продлится годы.

А организацию кто должен создавать? Это должно быть государство или государство в сотрудничестве с частными структурами? Есть ли пример, чтобы на него немного опереться?

Антон: Я думаю, это не принципиальный вопрос. Вопрос только в том, чтобы такая организация просто была и у нее были полномочия и ресурсы. У людей, которые организуют это все, должно быть понимание, что это начнется, но не будет сделано завтра или через неделю, через год или даже пять лет. Почему-то у нас начинают делать пилоты, но не заканчивают, при этом говорят, что закончили и все хорошо. Либо просто что-то делают и все, и пилот остается единственным результатом.

Может, это непросто сделать именно в России? Страна ведь огромная, она очень разная и на всей территории организовать это, как в каких-нибудь Нидерландах или Финляндии, практически невозможно. Есть ли пример какой-то большой страны, в которой этот скрининг организовали удачно?

Антон: У нас это можно делать на уровне регионов. Ведь больших стран, как Россия, немного, чтобы сравнивать. Если взять США, там тоже не идеальная программа, Китай — совсем другая специфика, Индия туда же.

Вопрос в том, на кого мы хотим быть похожими. США пошли по другому пути: у них страховая медицина, но США — всегда плохой пример с точки зрения медикализации, и там если можно сделать лишний анализ — его сделают, а не наоборот. Дескать, за это заплатит страховая компания, и всем будет от этого только хорошо. А у этого есть свои большие минусы — гипердиагностика, например.

А если не США, а Канада?

Антон: Мне кажется, в Канаде есть система скрининга, причем с хорошими охватами. Если я не ошибаюсь, она государственная.

Ольга: Мне кажется, что проблема России заключается не в размерах страны, а в том, что мы все время делаем что-то ради каких-то цифр. Вот нам сказали, что нужно провести скрининг, мы делаем вид, что его проводим.

И это происходит абсолютно везде: мы приходим на конференции и слышим лекции для галочки, а не обсуждаем возникающие диагностические проблемы, научные гипотезы и т.д.

И по той же причине (потому что государству нужен скрининг для галочки) никто не может взять на себя ответственность и прямо сказать: нет у нас скрининга и не будет, пока не сделаем все как надо, сказать это едино, на уровне профессионального сообщества.

Антон: Соглашусь, что важный этап — это принятие. Пока мы не пройдем фазу принятия, мы не пойдем дальше. То есть речь именно о проблеме скрининга рака на уровне государства, а не о том, что люди сами не знают, как им быть с их телом и как отвечать за свое здоровье.

Получается, что все упирается, как обычно, в то, что люди на всех ступенях боятся получить по шапке за наказуемую инициативу.

Ольга: Да, тем, кто организует скрининг, нужна поддержка и автономия, а не попытка ускорить процесс любыми способами. Нужна возможность ошибаться, делать выводы и идти дальше.

Короче говоря, все плохо или попытки с каждым годом дают какой-то полезный опыт?

Антон: Все попытки с каждым годом становятся все более правильными, это правда. Когда мы считаем показатели, то говорим, что у нас проблемы есть. Но, к сожалению, следующий шаг не всегда делается. Продолжается то, что делалось годами.

Ольга: Мы видим прогресс, но незначительный. В 2016 году стартовала пилотная программа по скринингу РМЖ в Москве, в которой впервые были получены данные в цифрах о том, что проблемы есть, и о том, какие основные проблемы нам необходимо решить, чтобы двигаться дальше.

То есть сейчас идет работа по набиванию шишек? Получается, уже лет 10? Видимо, так?

Антон: Сколько продолжается все это, столько мы и набиваем шишки. Просто мы были слишком оптимистичны.

Ольга: Я искренне надеюсь, что в итоге все получится. Возможно, эта пилотная программа что-то изменит. Возникающие проблемы решаются с разных сторон: оборудование — подключается и объединяется в систему, которая позволяет проводить аудит качества выполняемых исследований. На основании данных аудита строятся образовательные программы для врачей и лаборантов. Поднимается вопрос о том, чтобы анализ скрининговых маммограмм проводился в едином скрининговом центре, как это реализовано в Голландии, например.

Решается задача создания единой цифровой скрининговой системы, которая объединит все этапы от диагностики до лечения.

Есть необходимость создания профстандарта, который поможет работать мультимодально, и это тоже находится в зоне обсуждения.

Дальше встанет вопрос, что нужны центры, которые полностью оборудованы для дообследования после скрининговой маммографии, их сегодня нет надлежащего уровня. Параллельно должен решаться вопрос о том, кто будет лечить. Там тоже нужен контроль качества. На все это уйдет еще лет 10.

Но пока всего этого нет и это не работает как единая система, мы должны говорить, что скрининга у нас нет.

Антон: Не знаю, правильно это или нет, но, мне кажется, нужно остановиться и прекратить то, что мы делаем сейчас.

А что мы делаем сейчас?

Антон: Все эти профилактические осмотры на предмет возможного рака молочной железы. Давайте остановимся. Пусть женщины, если их что-то беспокоит, приходят к врачу. Давайте прекратим их звать просто так, пока не настроим эту систему. Это должно быть сложное и волевое решение. Это много кому не понравится: вспомните, когда в диспансеризации попытались убрать бесполезный анализ мочи, люди первым же делом возмутились: «Как вы можете, это же наше всё, эти анализы крови, анализы мочи, как же мы без них будем, нас государство бросает, о нас не заботятся». Это очень сложный шаг, потому что есть целый пласт общества — люди, которые привыкли обследоваться в поликлинике просто потому, что так повелось. Если сказать им «стоп», «это бесполезно», «не надо так делать», «не нужен вам анализ крови и мочи каждый год» и «не нужно вам делать флюорографию каждый год», «успокойтесь, живите спокойно», боюсь, что будет большая волна возмущения со стороны такого слоя общества.

Мы думаем, что мы все такие продвинутые и все понимаем, но, к сожалению, это будет очень сложно объяснить людям. И это не их вина, они просто так привыкли, они всю жизнь так это делали. То же самое можно сказать и про врачей.

Ольга: Сейчас государство пытается короткие пилотные программы сразу масштабировать. А любая адекватная пилотная программа, которая начинает выявлять проблемы, должна остаться пилотной до тех пор, пока на маленьком объеме выборки мы не поймем, что мы работаем правильно. Не нужно пытаться давить, мол, давайте быстрее все пустим в массы, все сделаем инновационно-стратегически-экологически и срочно. На этом умирает большая часть инициатив.

А потом говорят: давайте сразу двинем в условный Ханты-Мансийск, что уж там. Зачем нам Тверь, давайте сразу Ханты-Мансийск. И дальше озадачивают местных рентгенологов, которые вчера читали только коленку и переломы, — перебрасывают, практически как военных, на маммографию, они в ужасе, чуть ли не плача говорят: «Зачем мне это надо?». Потому что это ответственность, а как можно быть ответственным за то, чего ты не знаешь и чему тебя не учили?

Вторая проблема — это попытка изобрести велосипед. Необходимо понимать, что скрининг рака молочной железы существует в мире уже больше 40 лет, на основании сорокалетнего опыта были созданы европейские рекомендации о том, как это надо делать, — ничего не нужно изобретать. Смотрим на составляющие и говорим о том, какие из них у нас не работают, что нам нужно для того, чтобы это стало работать, и начинаем к этому двигаться.

Антон: Вот еще один важный момент: зачем нужен пилот вообще? Это можно сравнить с водопроводом, когда отключено водоснабжение: мы пускаем воду и выясняется, что она не идет, потому что у нас есть проблемы. Мы решаем одну, а потом выясняется, что за ней еще новая проблема, и пока мы первую не решим, не узнаем, что есть вторая, а пока вторую не решим, не узнаем, что есть третья, потому что у нас никогда не было этого потока в нужном виде. То есть мы разрешаем проблему условно низкого качества чтения маммограммы, а потом выясняется, что этого мало, потому что мы не знаем, куда после нее уходят женщины. То есть мы не можем оценить нормально работу рентгенологов, хирургов, химиотерапевтов и понять, что стало с человеком после скрининга.

У меня сейчас будет вопрос эдакого мерзкого чиновника: все это звучит, как, простите, геморрой, который стоит огромных денег: надо и людей прокачать, и центры организовать, и все поменять, и потратить кучу денег. Есть ощущение, что все это делается «на отвали» и всем на самом деле все равно на женщин с их «раками». Может, и не нужны никакие скрининги, раз это все дорого и никак нормально не сделать?

Антон: Нет-нет, что вы, во-первых, куча денег тратится уже сейчас на это: оборудование закупается, маммографию делают для скрининга РМЖ, причем много и столько, что хватит закрыть любую нормально организованную программу скрининга и еще останется. Вот только сидят они и смотрят непонятно как эти снимки, и женщины идут к онкологам, даже когда не надо. И врачи тоже все время говорят, мол, давайте выявлять рано. Ну а дальше возникает проблема, о которой говорила Ольга: деньги тратятся, все всё говорят, но ничего не происходит.

Ольга: Мне кажется, что это еще и нечестно. Честно будет, если государство скажет: «Мы не хотим тратить 5 млрд рублей каждый год на программу скрининга, ну потому что просто не хотим, но мы эти деньги добавим вам к пенсии, если доживете». Или, например: «Мы их кладем в ваш фонд, и если вы болеете РМЖ, то мы вас лучшими препаратами химиотерапевтическими обеспечим». Или, например, они говорят: «Слушайте, да к черту вообще скрининг, у нас есть 5 млрд рублей каждый год, которые мы готовы тратить, но давайте запилим какое-то реально серьезное научное исследование? Давайте вакцину изобретем, чтобы вообще не нужен был скрининг, просто укололся и пошел».

То есть смысл заключается в том, что либо мы тратим деньги на правильно организованную программу скрининга, которая выявляет рак на ранней стадии, и мы именно таким образом боремся со смертностью, или мы должны сказать: «Слушай, нет, давай без скрининга, как повезет, но мы эти деньги тебе в копилочку сложим, которые на скрининг не потратили, или потратим их на лучшие препараты для лечения, если рак будет». Должна быть честность, на мой взгляд.

Как быть с тем, что пациенты не могут оценить, когда врач в силу своего образования лечит или проводит диагностику неверно? Понятно, что вопрос в образовании и коммуникации, но все же реально ли с этой проблемой разобраться на месте?

Ольга: Я думаю, что нет. Пациенту в принципе сложно оценивать, так как он не владеет информацией, не понимает, правильно сейчас поступает доктор или нет. Важно понимать: врач всегда делает максимально возможное из того, что может, как родитель. То есть врача, который думает «Ух, я сейчас что-нибудь ей устрою», нет. Дальше возникает вопрос, а чему его, собственно, учили, ведь у нас вообще не принято учить в ординатуре.

А дальше начинаются дополнительные вопросы.

К себе: привык ты к системе и как-то в ней живешь либо ты должен что-то искать? Если что-то искать, то где искать? В основном это «где-то» — за границей, где я, например, училась. Что нужно для того, чтобы учиться за границей и вообще где-то за рубежом и даже онлайн? Нужно знать английский язык и иметь достаточно денег. Большинство врачей в России не говорят на английском языке. Про зарплаты говорить не буду. Скажу лишь, что 4-дневный курс по маммографии стоит от 1000 евро без дороги и проживания. Где взять 200 тысяч, чтобы полететь на эти 4 дня? Поэтому врач, он не то чтобы не хочет развиваться, он просто зачастую не может.

Литература: есть литература, которую необходимо читать, но она не переведена на русский язык.

Хорошая новость в том, что разные медицинские компании задумываются о спонсировании перевода профессиональной литературы для врачей, о приглашении зарубежных лекторов, чтобы это было бесплатно для врачей. И наши врачи, если честно, очень сильно хотят информации, я постоянно получаю запросы на обучение на рабочем месте.

Как сделать для пациента хорошо?

Ольга: Первое: отправить его в профильное учреждение, которое может быть и частной, и государственной клиникой, где есть отделение, специализирующееся на диагностике заболеваний молочной железы.

Второе: в клинике должен стоять экспертного класса ультразвуковой аппарат, маммограф и МРТ, про которые можно узнать, просто погуглив.

Можно изучить информацию о том, где врач учился и стажировался. Чем больше зарубежной практики, тем более адекватная у него информация. Сегодня вообще невозможно жить и развиваться в рамках той информации, которую предоставляет только твоя страна. Ты должен анализировать и читать сотни исследований, как врач ты постоянно в состоянии анализа поступающей информации.

Резюмируя, скажу, что «Розовый октябрь» нужен — чтобы поднимать вопросы, обсуждать, совместно думать и делать. Это не вопрос только государства, только пациента или только врача — это совместное, общее действие, направленное на какой-то положительный результат, и мы все должны в этом участвовать.

Мы должны давать пациенту доступ к информации, чтобы он знал, какие обследования и каким образом должны быть выполнены. Мы должны образовывать врачей, помогать получать информацию, которой, к сожалению, нет. Должны говорить с государством и предлагать свои варианты решений. У чиновников и депутатов тоже есть мамы и бабушки.

Даже организовав все это, мы можем столкнуться с банальной проблемой: женщина пришла, но ей болезненно провели маммографию, и пациентка просто не приходит повторно, потому что она боится боли. Для нее страх боли в моменте выше, чем какой-то там далекий риск развития рака, который, может быть, разовьется, а может быть, нет.

И пока мы, чиновники, врачи, лаборанты, пациенты, не поймем, что вместе должны что-то изменить во имя жизни и появляющиеся хорошие точечные инициативы должны поддерживаться, а не масштабироваться сырыми, — ничего происходить не будет.

Беседовала Полина Полещук